Спасибо тебе за то, что ты наделил эти песни смыслом,
 и теперь я знаю правду и смогу летать учиться

Он: Как так? Не уходи! Слышишь! Стой! Ни с места!
Она: Пойми. Мне, правда, пора идти. Меня будет бить отец… Ты же все сам знаешь…  
Он: Но тебе ведь хорошо со мной? Хорошо? Тогда... Тогда мы можем вместе сбежать! Куда-нибудь далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет! Ни твой отец! Никто! Даже полиция до нас не доберется своими гадкими ручонками! Даже если прочистят каждый переулок. Я тебе обещаю! Ты же любишь меня! Мы будем любоваться рассветами. Закатами. Мы будем счастливы без Банок! Ты говорила, что любишь! Я помню! Я обещаю, что буду работать! Обеспечивать нас. Защищать… И, вообще…
Она: Нет. Довольно. Прости. Это не в моих силах. 
Он: Не уходи! Не уходи! Стой! Кому сказал! Стой! Ты слышишь?! Стой! Остановись, сволочь! Ты же мне всю жизнь разрушишь! Я же живу, можно сказать, ради тебя! Ты понимаешь! Мы уже никогда не увидимся! Уже никогда! Остановись! Прошу тебя! Пока еще не поздно! Остановись! Этот мир прогнил! Понимаешь! До костей! До конца! Все! Больше нет в нем места чувствам! А я тебе готов дать их! Ты понимаешь? Я! Я ради тебя готов жизнью рисковать! Останься! Останься, черт побери! Как же я устал… Ненавижу тебя! Мразь! Мразь! Ты никогда меня не слушала! Тебе всегда было плевать на меня и мое мнение! Сгори в аду, раз так! Синем пламенем сгори! Как же я… Как же… Ненавижу! Ненавижу! Я то думал… Я думал, что нашел ту, которая умеет любить. Идиотка! Умри! Я бы тебя убил, если бы были силы! Уходи! Убирайся к чертям, если хочешь! Путь тебя отец убьет! Я же знаю! Я же знаю, что он давно хочет тебя изнасиловать! Мать умерла, и теперь он топит грусть в алкоголе! Литрами его пьет… Знаю я его. Раз так – мне плевать! Никогда! Никогда не приходи назад! Забудь меня! Забудь все, что было между нами! Просто забудь!
Он помнит, что в тот вечер много плакал…

1.
 

Дождь стучал по козырьку над одним из входов в огромный дом, хоть и не обладавший внушительной высотой, но простиравшийся на несколько километров вдоль дороги. Лужи увеличивались в размерах, затапливая дороги, по которым хоть и редко, но шныряли люди. Максимилиан подошел к стене, на которой были наклеены объявления. 
“Любовь и ненависть. Стыд и гордость. Радость и печаль. Зависть и щедрость. Пренебрежение и аккуратность. Нежность и грубость, “ – шептал юноша. – “Продам дешево. Розницей или оптом. Звонить по номеру...”
Оторвав листовку, он смял ее и, положив в карман, сел на ступеньки. Достав дешевую сигарету, он потянулся в карман за спичками. Раз за разом, вдыхая дым, он смотрел вдаль, на линию горизонта, усеянную многочисленными высокоэтажками. Он никогда там не был, но из рассказов слышал, что там жили самые богатые люди, и счет там шел не квартирами, как у него, в бедном районе, а домами.
- Хорошо кому-то живется, - прошептал парень. - Там и трава наверное дешевая… А может они что-то другое курят. И им не надо счастье покупать… Живи себе и радуйся. Хочешь – ешь, хочешь – пей. Мне бы так.
Наркотик начал действовать, и Максимилиан распластался у двери в обмякшей позе так, что слюна струйкой потекла изо рта, и парень не заметил, что к подъезду приблизилась женщина. Она была одета в серое пальто, а маленькие ножки прятались в огромных калошах, с многочисленными заплатками. Он фыркнула при виде юноши, валявшегося у нее на пути. Сильным и резким движением ноги, незнакомка ударила его в бок так, что парень упал на землю, скатившись со ступенек. Из его груди вырвался стон, заменившийся урчанием от блаженства. Женщина же открыла дверь, и напоследок бросив на юношу взгляд омерзения, скрылась в сером непрогретом здании, оставив Максимилиана под теплым ливнем. 
Вскоре последние капли дождя упали, и серые свинцовые тучи сменились привычным зеленоватым смогом, сквозь который изредка пробивались лучи солнца, играя бликами на лужах. Где-то на крышах домов включились динамики, имитирующие шелест деревьев, пение птиц и журчание ручьев. Эти звуки переплетались в единую, стройную и гармоничную мелодию, которая по задумкам правительства должна была поднимать настроение горожанам, но как выяснилось на опыте – только угнетала. Когда-то давно, еще до Улучшения, на планете были леса, реки, озера, населенные птицами, животными и рыбами, но потом приехали рабочие на машинах и просто-напросто все это уничтожили, построив на тех местах заводы, фабрики и города. Казалось бы – это должно вызвать ажиотаж, возмущение народа, но никто как будто бы и не заметил. Взрослые продолжали ходить на работу, а дети учиться. Лишь только старики. Только старики что-то почуяли. Только этот народец стал вести себя странно, заметив изменения в окружении. Бывает, что идешь по улице, смотришь по сторонам: девочки в классики играют, парни пиво пьют, женщины несутся с сумками, готовить обед своему мужу, как вдруг, совсем неожиданно для себя, замечаешь старушку. Сидит бабушка на лавочке и смотрит по сторонам. Сама – закутанная в куртки, свитера, плащи и пуховики, и все-все, пропахшие детством, тем самым детством, которого ни у меня, ни у Максимилиана, ни у вышеописанных девочек не было. Настоящим. Не поддельным. Тем самым, когда встаешь рано утром, прямо на рассвете, в деревне, а потом бежишь босыми ногами по камням к небольшой реке, где тебя уже ждут ребята. А все они – чумазые от грязи, солнца и счастья. И все смеются. А потом, весь день, носившись по дорогам, лазая по деревьям, прыгая через заборы, ты прилетаешь уставший домой, где родители уже жарят мясо на костре. Оно шипит, ворчит, прямо как злой дух, а солнце все ниже и ниже, и ветер все сильней. А потом костер. До небес. Жарит звезды, отклеивая их от тверди, так что они падают на землю с чавкающим звуком. Ты хочешь спать, но все равно пляшешь с друзьями, так как остановиться уже не в силах. Треск. Шум. Гам. Крики взрослых. Песни. А ты все танцуешь. И весь мир крутится вокруг костра в одну единственную сторону, лишь хоровод, нарушая все законы, летит в другую. Лиго[1]. Лиго. А потом взрыв, и тысячи огненных мошек возносятся над землей, разбив руки. Огоньки заплетаются в цепи, путаются с листвой, а потом исчезают, растворяясь в густой темноте, унося с собой детские крики. А лица – красные! Красные и счастливые. Шатаясь, подбежишь к бабке, а она тебе в ответ – присядь, утомился же плясать. Но ты в ответ – не, баб, не надо, я только мяса, а потом дальше, потом… И задыхаешься. Но не от усталости, а от нимф. Они окутывают тебя своим роем, прилетевшим из леса, поблескивая крыльями в свете костра, а ты перестаешь дышать от восхищения. Лиго! Лиго! Снопы сена! И все красное! Уже не только лица! Огонь еще выше! Нет больше луны! Нет больше звезд! Лишь только красная краска, падает, течет с неба. Капля за каплей – перерастает в дождь. А дождь шумит, стучит, разливаясь вином по мутным бокалам и смехом молодежи, на улицах. И самое главное, что все дома пусты, кроме того, где все пиршество происходит. К нему готовились год, и теперь все собрались вместе, чтобы выдержать напор искр, который разобьет любые преграды на своем пути, кроме человеческой. А где-то взвоет пес… Его забыли, а ведь он тоже хочет туда. Туда, где горит жизнь. Туда, где бьется огромное сердце. Тук-тук. Тук-тук. Беги пес! Беги! До самого конца! До самых дверей! А как преодолеешь, ты, главное, не бойся, прыгай! Прыгай прямо на искры! И ничего, что тебя разорвет на части! Это нестрашно! Со всеми это происходит хоть раз! Это нормально! Это должно произойти! Беги! А ты несешься по темной улице, на велосипеде. А впереди твой друг травит байки про привидений… И становится страшно, что они вылезут из темноты. Что они достанут тебя своими раскаленными руками. И одновременно этого хочется. А вон там – хозяин маньяк! Он крадет людей на побережье, а потом, убив, расчленяет трупы на куски и зарывает в огороде. Видите те холмы?! На них даже трава засохла! Ууу! И все несутся врассыпную и, упав через несколько метров, заливаются хохотом. Повернешь голову, а там, справа, за оградой, физалис. Рыжий-рыжий. Яркий-яркий. Еще больше костра слепит. А забор – деревянный и высокий. Правда уже покосился и сгнил наполовину. Но это только к лучшему – появляется ощущение, что ты на кладбище. Среди могил. Один одинешенек. И ждешь, когда из-под земли прогнившие руки полезут, хватая тебя за рубашку в надежде затянуть к себе. 

Приходи ко мне, дорогой ты мой. 
Погнием с тобой мы в земле сырой. 
Будем вместе мы тут лежать-молчать. 
И покойников свежих привечать.[2]

И хочется, чтобы это длилось вечно. Чтобы эти слова, полностью захватили твое сознание, не оставив места ни для чего иного. 
Ни у меня, ни у Вас и уж точно не у Максимилиана не было такого детства. А старушка сидит и кидает крупу на асфальт. Подойдет к ней укурок какой-нибудь и спросит быдловатым голосом, что это она делает… Та, как подскочит от неожиданности, начнет что-то несвязанное бормотать, размахивая руками, как будто оправдываясь. И в этот момент у нее такое жалостливое выражение лица, что хочется отвернуться, лишь бы не испытывать эту боль, которая сочится из ее выцветших от времени глаз. Лишь потом она успокоится, когда парень уже уйдет, и скажет пустоте невнятно, как самому мудрому слушателю:
- А вот… Птичек кормлю…
Взглянет на небо… Нет там птиц. И не будет. Они только в деревнях остались. А деревни где? Совсем закончились? Почему же так грубо? Конечно не совсем. Есть вот недалеко пара… Хм. И что там? Коровы. Бабки. Деды. Дети маленькие, копошатся. А вообще. Черт его знает. Я там не бывал. Тогда почему утверждаете, что есть? Ну… Как это. Ну, брат мне говорил. А что? А он там был? Не думаю. А он откуда знает? Да, отстаньте уже со своими расспросами! Не знаю я! Не знаю! 
А старушка смотрит в небо и не видит птиц, а все равно изо дня в день кидает крупу. Ведь ждет. Ведь привыкла. И никак не сказать ей, что не будет их. Не поймет. Не поверит. Будет во лжи обвинять, расплачется, давление поднимется. Нет. Нельзя сказать. Ждать остается. Ждать. И каждый день, проходя мимо, смотреть на это со слезами. 
Бывает, что некоторые старики перестают появляться – то ли умирают, то ли разочаровываются в жизни. Сначала, это не очень заметно. Просто чувствуешь по пути, что чего-то не хватает, но никак не можешь понять, чего. Забывается. А потом снова пройдешь – и снова ощущение появится. Точь-в-точь. Лишь позже, как правило, намного позже, понимаешь, что случилось. И тут такая тоска берет за душу, что хочется упасть на колдобины асфальта и зарыдать. Бить кулаками по земле и все равно не слышать ответа. А многие так и делают. Их потом начинают избегать из-за слухов, пущенных местными сплетниками. Что? Он несчастье купил? Господи. До чего довела жизнь. Нет, чтобы на аккуратность накопить… Идиот. Точно идиот. Не дай Бог мне до такого дойти. Как подумаю – страшно становится. Позорят наше порядочное общество. Стыдно должно становиться. Стыдно. А если ты плачешь часто – однажды приходит полиция и, подняв с земли, увозит тебя туда, к высоткам, но назад ты уже не возвращаешься. Никогда. Ходят слухи, что там построены специальные клиники. Для лечения эмоциональных людей. Но они ничем и никем не подтверждены – бедняков не пускают в те районы, поэтому их устройство покрыто завесой тайны. 
Максимилиан потянулся. Действие наркотика прекратилось. Выжав промокшие волосы, юноша, пошатываясь, направился в сторону дома. 
- То ли он так и не подошел, то ли не дождался, когда я проснусь, - шептал он, шаркая ногами, по гладкому асфальту, выдавая миру свою усталость. Потом он начал напевать тихую мелодию своим красивым голосом. Если бы песни еще могли вдохновлять людей, принося им эмоции, Максимилиан точно бы стал певцом, просто обязательно бы стал. Он бы выходил каждый вечер в зал, наполненные тысячами, да какой там тысячами? Миллионами людей! Они бы аплодировали ему, наполняя зал желанием, жадностью. Их души были бы влекомы только одной эгоистической целью – удовлетворить свою потребность в чувствах, насытиться. Юноша бы садился на табурет, предварительно отодвинув его, и еще раз бросив в зал небрежный взгляд – приступал к игре. Палец за пальцем, нота за нотой, молоточек за молоточком, музыка, радость, печаль, верность, ревность, спокойствие, тревога, любовь, ненависть, гордость, стыд, скорбь, уважение – все бы это уносилось туда, стремительно, к толпе, прорывая стены, стулья, разграничивая ряды и места, в никуда – в бесконечность. А он бы играл и играл, продолжая поддерживать эту волну, разбивающуюся о камни душ, затачивая их, настраивая на свой, глубокий, лад, делая их мягкими и гладкими, наполняя красотой. Нота за нотой, удар за ударом. Не останавливайся, Максимилиан! Играй! Пусть пройдут часы, дни, месяца, годы, а ты играй и не останавливайся! Пой! Показывай людям душу, показывай этот обжигающий свет! Пусть он испепелит всех и все, что недостойно красоты, закалив то, что достойно. И ничего, что люди будут приходить и уходить, и не смотри на то, что, порою, зал будет пустовать. Ремонт за ремонтом, реконструкция за реконструкцией, аудитория за аудиторией – играй! Не останавливайся! Смейся и лети ввысь, лети, пока еще можешь лететь! Гори! А как только погаснешь, люди удивленно обратят свои лики к небесам, и будут молча глядеть среди пожаров, как твое обугленное тело несется вниз. Оно упадет за дремучими лесами, высокими горами и непроходимыми морями. Путешественники будут искать его, тратя годы жизни, матросы складывать легенды за кружкой рома, а старики плакать по ночам при виде зарева горизонта! Ведь это не солнце! Это ты догораешь! 
Но сейчас он пел сам себе. Пел без эмоций, просто воспроизводя ноты, которые сами по себе, по сути, ничего не значат. И может только маленькая девочка, пробегавшая мимо с пакетом, обратила внимание на ледяную пустоту звука – для остальных же это было нормой.
И даже когда он насиловал ее в узком переулке, не обращая внимания на ее слезы и крики, даже тогда в голове он напевал себе эту мелодию. Даже тогда он пытался найти себе оправдание, даже тогда он пытался загореться, чтобы осветить весь район, потопший в грязи человеческих душ. 
- Прости меня, мама! Прости меня, папа! Я больше не буду! Правда, не буду! Я обещаю!